Рассказ «Такси»

С тяжёлым, ох и с тяжёлым сердцем собирался в командировку Савелий Васильевич. Прежде чем начать укладывать в чемодан приготовленные с вечера комочки носков, свёрнутую в тугой рулон байковую пижаму, пару потрёпанных детективов и прочие мелочи, он дважды варил кофе и выкурил четыре сигареты.
Что если жена, Катька Андреевна, сдержит своё подлое обещание и зарежет Таксюшу? От мысли, что в тёплый щетинистый бок поросёнка вопьётся стальное лезвие ножа, Савелия бросило в пот. Каждый раз, как думал, бросало. Он швырнул пустую кружку в раковину так, что от её массивной ручки откололся кусочек керамики, и пошёл к окну спальни, из которого открывался вид на задний двор, окаймлённый подгнившими зубами хозяйственных построек. Там по утоптанной земле бегал невысокий поджарый кабанчик, имевший очень необычный окрас: будучи в весёлом расположении духа, природа решила подшутить и начертила на поросячьем боку черные пятна, настолько схожие с шашечками такси, что трудно было поверить в нерукотворность этого узора. Несколько темных клякс нанесла она на симпатичную подвижную морду и крепкие ноги, а уши кабанчику подарила большие, розовые, напоминавшие раковины моллюсков, в каких мечтатели слушают музыку моря.

Савелий любил море. А в юности долгое время мечтал стать таксистом. Потому, вероятно, купленный несколько лет назад женою необычный поросёнок запал в душу пожилого железнодорожника и остался там даже тогда, когда вымахал во взрослого кабана. Душа у Савелия было большая – не то, что хряк, а целый носорог уместился бы. А вот у Катьки Андреевны – нет. Прожив всю жизнь безвылазно в деревне, она замозолила не только руки, но и чувства. Не моргнув дальнозорким глазом, топила котят, вырезала понемногу куриное семейство, а привязана была, как чаще всего происходит с деревенскими женщинами, только к своим детям и внукам. Именно к приезду многочисленного потомства, ожидавшемуся на Рождество, Катерина купила молочного поросёнка и уже собиралась прервать его короткий век, как Савелий взбунтовался:
— Не дам! – говорит. – Хватит с твоих проглотов четырёх жареных кур. И так поперёк себя шире.
Схватил поросёнка, к себе прижал и не отпускает.
— Во маразматик, — удивилась Катька. – Всю жизнь свинину трескал, а теперь «не дам».
— Больше не буду.
— Чего не будешь-то?
— Свинину.
— Да что с тобою, Савелий? – забеспокоилась Катерина. Случалось, конечно, в их жизни всякое. И за местной почтальонкой приударял, и в запой раза три ходил, но чтобы от свинины отказываться! Не заболел ли часом?
Савелий уселся в кресло положил хрюшку к себе на колени и стал гладить нежную макушку.
— Ты посмотри, какой он симпатичный. Пятнышки на бочку. Внучата увидят – обрадуются, играть с ним будут.
— А уж как зятья обрадуются! – съязвила Катерина.
— Не дам, — твёрдо повторил Савелий Васильевич, и она не стала настаивать. С чувством плюнула себе под ноги и ушла квасить капусту.
С тех пор поросёнок перестал быть свиньёй: для Савелия он превратился в верную собачонку – неотступно бегал за ним по двору, провожал на работу, а для Катерины Андреевны стал козлом отпущения. Едва в хозяйстве случалась неприятность – ломалась утварь, находился втоптанный в землю побег урожая или появлялась брешь в заборе – виноватым сразу оказывался «твой проклятый боров».
— Хоть бы попугая завёл. Попугай столько не жрёт, — злилась Катерина, нехотя запаривая поросёнку зерно.
— Я достаточно зарабатываю, чтобы Таксюша не голодал, — стоял на своём Савелий Васильевич.
Только вот здоровье Савелия в последний год стало подводить. Бывало, как заколет в левом боку, грудь сдавит так, что не вздохнуть. И страшно становится, хоть кричи. А крик не идёт. Решил он на пенсию уходить. Хватит. Наработался. Три дочери, и каждой, между прочим, по высшему образованию купил. Младшей, когда от неё муж сбежал, землю в пригороде организовал и построил маленький, но очень приличный домик.
Частенько стал мечтать Савелий о том, как будет проводить долгие, ленные дни заслуженного отдыха: утром станет газеты читать и новости смотреть, потом на пару с Таксюшей в огороде копаться, чтобы совсем уж форму не терять, днём – спать обязательно, когда-никогда вечернюю зорьку сидеть на ставке. И рюмочку за обедом, конечно. Как без неё? Счастливое же время его ждёт! Глядишь, и сердце беспокоить перестанет. Говорят ведь люди, если человек вдруг счастливым становится, все хвори отступают.
Сладкие эти мысли портила только Катька Андреевна. Услышав о намерениях мужа, скривилась, задышала, как матка перед опоросом.
— На что, — говорит, — жить будем? В пенсию твою только кофе и сигареты умещаются. А Ленке с дитём чем помогать?
— Ленка твоя пусть на работу устроится. Уж тридцать лет кормлю. Хватит! Владик давно в школу пошёл. Чего она все дома сидит?
Катька Андреевна сузила глаза, засверкала через щёлочки. Перешла, значит, в режим ярости:
— Вот и хорошо. Завтра скажу Ленке, чтобы работу искала и дядю Витю позову твоего борова колоть. Раз родную дочку кормить не на что, то свинью твою – и подавно!
Она развернулась на пятке резко, как солдат по команде, и крикнула уже из прихожей:
— Отметим уход на пенсию шашлыком!
— Только попробуй! – сипло закричал Савелий в ответ. – Только попробуй!
Все бы ничего, и не такой натиск выдерживал, но тут его решили отправить в проклятую командировку. Без малого неделя была у Катьки, чтобы совершить злодейство. С дядей Ваней он, конечно, поговорил. Приятели, все-таки. Но что стоит злой бабе найти стороннего молодца, который в раз справится с несчастным поросёнком. В груди снова что-то заерзало, придавило, и Савелий приказал себе прекратить думать о страшном.
— Отставить! – завизжал в его голове голос сержанта Ковальчука. Всю жизнь со времён прохождения срочной службы Савелия неизменно мобилизовало воспоминание о пучеглазом, маленьком, но отчаянно злобном сослуживце. Вот уж подходящий муж был бы для Катьки. Не замужество, а аттракцион!
— Отставить! – вопил воображаемый Ковальчук, как только требовалось передавить глотку какой-нибудь вредной мысли. Так произошло и на этот раз.

За все время командировки Савелий ни разу не позвонил домой. Будь что будет! Лишь одно решил твёрдо: если жена поднимет руку на любимца – он уйдет из дома. Прикажет Ленке с внуком вернуться в деревню (и Катьке сподручнее будет их облизывать), а сам поселится в пригороде и заживёт холостяком. Тогда уж ему никто указывать не станет. Хочешь почтальонку у себя поселить – пожалуйста! Хочешь поросёнка – валяй! Хоть самого Анчутку беспятого в постояльцы бери. А то ведь сколько лет все вокруг ему указывают! Сначала была мать – самодержец в цветастом халате, а на руку тяжёлая, что древний угольный утюг. Потом, словно плевел на неполотой грядке, лезли в душу всякие начальники. Дома Катька зудела, а по выходным к ней присоединялась наезжая тёща, пусть земля ей будет воробьиным пухом. Ковальчук – и тот указывал. Даром, что существовал молодой сержант только в голове Савелия, а всё равно было обидно.

Домой Савелий Васильевич вернулся через шесть дней. Долго стоял под старой ветвистой грушей у ворот, не решаясь зайти во двор. Курил, глядел в небо – пасмурное, густое, как только что замешанный раствор цемента. Из-за добротного забора на него по-родственному щурила стеклянный глазок аккуратно выкрашенная мансарда дома. Над её лбом слегка выпирал игривый чубчик коньковой черепицы, свеженькой – только в прошлом году перестелили. Здесь, у родного дома, Савелию стало вдвойне тяжело: возможность, что Таксюши уже нет среди живых, пугала не меньше необходимости сдержать данное себе слово и отомстить холостячеством за смерть друга.
Но делать было нечего. Савелий притушил сигарету, накинул на плечо сумку и отворил калитку. Тут же навстречу ему кинулась радостная Жулька, толстая и продолговатая, как дирижабль. Она звонко повизгивала, безуспешно пытаясь подняться на задние лапы, а Савелий напряжённо всматривался вглубь двора: если Такси жив, то обязательно прибежит проверить, отчего пищит Жулька. Но поросёнка не было.
Небрежно оттолкнув собачонку, Савелий пошёл по мощёной тропинке в огород – пусто. Заглянул во все сараи и летнюю кухню, где на мягком настиле спал поросёнок – никого.
— Ах ты ж лярва! – с болью выдохнул Савелий, швырнул сумку на землю и решительно зашагал к дому. Сердце бухало, словно литавры. Он ей всю жизнь и то и се, ни дня не работала, только с детьми тешилась да по хозяйству суетилась, а она вот чем отплатила. Друга под нож!
Споткнувшись о чистилку для калош, Савелий с трудом удержал равновесие, вбежал на порог, рванул входную дверь и ринулся в темноту прихожей. Там он зацепился за что-то большое, и на этот раз с грохотом повалился на пол.
Неожиданное препятствие, тем временем, поднялось на ноги, подошло к распластавшемуся Савелию, вопросительно хрюкнуло и принялось двигать пятачком, громко втягивая воздух.
— Таксюша! – замычал Савелий и обвил щекастую свинячью голову. – Дружочек мой, это ты!
— Что тут творится?
Екатерина Андреевна, аккуратно причёсанная, вышла из кухни, принося с собой запах свежей выпечки и благостную улыбку. Савелий опешил. Он и припомнить не мог, когда жена ему в последний раз улыбалась. Попривыкнув к свету и присмотревшись, однако, он обнаружил, что улыбается она, вроде как, не ему, а поросёнку.
Такси перестал обнюхивать «прилетевшего» хозяина, подбежал к Катерине. Та любовно потрепала розовое ухо и приказала: «Ну, иди на место!»
Только теперь Савелий увидел, что в дальнем углу прихожей сооружено настоящее «свиное гнездо», да какое! Пошли в ход все старые одеяла и поношенное, но ещё вполне годное прежнее пальто Екатерины Андреевны.
— Зашибся?
— Да не особо.
— Ну, с приездом тебя. Мой руки, будем обедать.

Ароматный зелёный борщ ели молча. За пирогами с салатом тоже не проронили ни слова.
— Что у нас тут позавчера было, о-ох! – воскликнула Катерина уже за чаем, как бы вдруг вспомнив.
— Что же? – спросил раскрасневшийся от плотного обеда и удивления Савелий.
Жена бросила на него беглый беспокойный взгляд, потом продолжила:
— Тут по деревне две цыганки ходили, халатики продавали. Очень дёшево! Ну и говорят: «Мы зайдём, чтобы товар разложить, а тебе удобнее выбирать будет».
— Зайдём? – сдвинул брови Савелий.
— Да знаю, знаю, что сдурила! – выдохнула Катерина Анреевна с досадой. И, уже не сдерживая чувств, продолжала:
— Представляешь, зашли и давай болтать – «та-ра-ра, та-ра-ра»! Я растерялась, в голове сразу туман поплыл. А они все «та-ра-ра, та-ра-ра»! Смотрю – к воротам уже идут. А я, значит, стою с халатиком в руках, синенький такой, ситцевый, а в голове опять туман. И тут Таксюшка наш, не будь дурак, как попёр на ту, что позади шла и давай её кусать! Она отбиваться стала, кричать на всю улицу – о-ой! Соседи сбегаться стали. Ту-то она мой кулёчек и выронила.
— Какой кулёчек? Не понял Савелий.
Катерина опять скользнула взглядом.
— А где пятьсот тысяч.
— Какие пятьсот тысяч?
Савелию стало ещё жарче и в горле как-то запершило.
— Я же тебе говорила, что чуток откладываю. На чёрный день.
— Чуток?
Литавры забухали во всем теле. Савелий расстегнул ворот рубашки
Катерина подскочила, выхватила из навесного шкафчика рюмку и налила самогона.
— На-ка, выпей. И я себе плесну.
Выпили.
— Таксюшу я решила в прихожей поселить, пока сыро. Вот подсохнет, тогда и вернётся в летнюю кухню, как думаешь?
Савелий ничего не ответил. Глянул через плечо в прихожую: поросёнок послушно разместился в своём гнезде и сверкал крошечными глазками.
— С таким запасом на чёрный день можно и на пенсии отдохнуть, пожалуй, — прокашлявшись, заключил Савелий.
— Можно, пожалуй, — вздохнула Екатерина Андреевна.

Песня «Молчать, чтобы слышать»

Предыдущая запись

Воспоминание об осени

Следующая запись